Потом — армия. На фронте — с первых дней войны. Был ранен. Награжден орденом Красной Звезды, медалями. После войны обосновался в подмосковном городе Электросталь, работал инженером-химиком вплоть до выхода на пенсию в 1966 году. В 1961 году Ян Сатуновский познакомился с Оскаром Рабиным и стал неизменным участником лианозовских «барачных» выставок и чтений стихов. То, что «считается» и читается в Лианозове и позднее — в других мастерских и квартирах — по-прежнему нигде не публикуется. Издаются только детские книжки поэта (всего вышло более двадцати). В 70-х годах появляются публикации в эмигрантской прессе. От издания книги в Париже Ян Сатуновский отказался, опасаясь репрессий в отношении родных. Умер в 1982 году.

Русская поэзия, кажется, только начинает понимать, чем обязана этому скромному инженеру-химику, который сам говорил о себе: «Я — не поэт, не печатаюсь с одна тысяча девятьсот тридцать восьмого года...» Он действительно не поэт, во всяком случае не такой, каким тому вроде бы полагается быть. Дело даже не только в советском литературном конвейере, без числа штамповавшем преуспевающих «певцов новой жизни», к которым) собственно, и обращены процитированные строчки. Сатуновский — вообще не «певец». «Юноша бледный со взором горящим» — это не про него.

А я вхожу с авоськой, соль, мыло, лук.
На, пырни меня своими всевидящими,
всененавидящими, —

Вот Сатуновский. И это принципиальная авторская позиция.

В конце 20-х — начале 30-х годов, когда Ян Сатуновский учился в Москве, он, совсем еще юный, начинающий поэт, имел возможность познакомиться с московской литературной жизнью, в которой тон тогда задавали конструктивисты: «Помню ЛЦК — литературный цех конструктивистов, помню констромол — конструктивистский молодняк...» Это были последние всплески «левой» поэзии 20-х годов (разгром которой уже шел полным ходом), но Ян Сатуновский успел получить важный творческий импульс, определивший его дальнейшее развитие. В центре московской «левой» поэзии, конечно, высилась фигура Маяковского, под обаянием которого находилась вся поэтическая молодежь, и Ян Сатуновский не стал исключением:

Я был из тех — московских
вьюнцов, с младенческих почти что лет
усвоивших, что в мире есть один поэт,
и это Владим Владимыч; что Маяковский —
единственный, непостижимый, равных нет
и не было;
все прочес — тьфу, Фет.

Речевая прививка, сделанная поэтическому языку стихом Маяковского, открывала, казалось, новые горизонты. Но немногим удалось сделать что-то действительно существенное в этом направлении. Возобладало — по понятным причинам — нечто совсем другое, взятое, впрочем, из того же Маяковского: «революционный» словарь, декламация, коммунистическая идеология. Сатуновский же по-настоящему развил речевые достоинства Маяковского, отказавшись в первую очередь от декламации, от громыхающего пафоса — коммунистического, да и футуристическо-будетляндского. Ведь «иду, красивый, двадцатидвухлетний» — это тоже не про Сатуновского. Его пафос — частное, человече ское дело, а не пророчества «певца»:

Поэзия — не пророчество, а предчувствие.
Осознанные предчувствия
НЕДЕЙСТВИТЕЛЬНЫ.

И все же, почему Ян Сатуновский в 60-х годах оказался именно в Лианозове, ставшем тогда не только одним из очагов зарождающегося московского нонконформистского искусства, но и центром отечественной конкретной поэзии? Ведь он очень сильно отличался от таких, всецело ориентированных на игру, гротеск поэтов как Е. Кропивницкий, И. Холин, Г. Сапгир. Ян Сатуновский активно использует игровые средства, но гротескной, чисто игровой его поэтику все же не назовешь. Он сохраняет прямой авторский пафос — лирический, саркастический
— какой угодно. Его речь — преимущественно монолог; система ценностей ясно определена (игровая поэтика как раз начинает с того, что отменяет устойчивые авторские оценки). Казалось бы, Сатуновскому логичнее оыть не среди авангардистов-лионозовцев, а среди гораздо более удачливых в силу своего «реализма» поэтов, рядом со Слуцким, например. Кстати, Слуцкий хорошо знал лианозовцев, симпатизировал им, хотя и скептически относился к их «формализму», вызывая, правда, встречный скепсис по отношению к своему «комиссарству». Ян Сатуновский, пожалуй, испытывал наибольшее среди всех лианозовцев уважение именно к поэзии Слуцкого, можно сказать, увлекался ею, что нашло отражение даже в стихах: «... мне не Фет, не Тютчев, не Бунин-Сологуб, и не Случевский, а Слуцкий, Ваш стих, раздражающий слух, понадобился вдруг».

Они действительно похожи — Слуцкий и Сатуновский. Похожи «раздражающей слух» прозаичностью, практичностью своего стиха. Но есть между ними черта, разделившая их так, что один оказался в советском литературном истэблишменте, а другой — на всю жизнь среди «самиздатских поэтов, нарушителей прав, потрошитслей слов». Черта эта — тот самый «формализм-конкретизм». Слуцкий, может, и не «певец», но уж точно «учитель». Он знал, что такое хорошо и что такое плохо, о чем и писал — чем дальше, тем больше. Сатуновский же совсем иначе ощущал задачу поэта. Не учить, а учиться, не «творить», в наблюдать, прислушиваться, «ловить себя на поэзии». Он апеллирует не столько к внутреннему, субъективному, бесплотному, сколько к внешнему, существенному, к тому, что само порождает форму, оформляется жизнью, речью. Холин, Сапгир, Кропивницкий опираются на подчеркнуто «чужую» речь — советский воляпюк, барачно-коммунальную лексику — отсюда и игра, гротеск, отстранение. А Сатуновский вслушивается в свою речь, в речь вообще, в разговорный язык. Но
результат в принципе тот же — фактурная, речевая поэзия, действительно конкретная, реальная, та самая, которую, как говорил Хармс, можно снять с бумаги и бросить в окно, и окно разобьется.

Кстати, в Лианозове уже в те годы похожее направление развивал Вс.Некрасов, многолетняя взаимная дружба с которым оказалась особенно поэтически плодотворной для Сатуновского (для Вс.Некрасова, разумеется, тоже). «Московский поэтический концептуализм» 70-х годов обычно персонифицируется тремя именами — Д.Пригова, Л.Рубинштейна, Вс.Некрасова. Нс говоря о том, что многое из приписываемого сейчас 70-м годам, было уже в конкретной поэзии 60-х, даже чисто хронологически нельзя вести речь о концептуализме, не упоминая Сатуновского, — именно в те годы концептуальная проблематика особенно остро звучит в его творчестве. Достаточно процитировать хотя бы такое однострочное стихотворение:

Главное, иметь нахальство знать, что это стихи.

По-моему, это просто определение концептуализма, после которого никаких особых теорий (а на них концептуалисты очень горазды) уже и не требуется.

В поэзии Сатуновского можно найти многое: и концептуализм, и соцарт, и лирику — гражданскую, любовную, пейзажную... Но главный пафос его поэзии — сама речь, «мой язык, славянский, русский». Говор, говорение становятся поэтикой. Речь всегда характерна, персональна: есть люди, говор которых пресен, скучен, а есть настоящие мастера разговорного жанра. Ян Сатуновский — мастер, он прекрасно владеет всеми выразительными средствами живой разговорной речи, максимально использует ее неистребимую способность, пусть огрубляя, непрестанно оживлять язык, вносить стихийную образность. Пародирование чужих интонаций в устном пересказе, поддразнивание, шутки, прибаутки, поговорки (у Сатуновского есть целое стихотворение, составленное из одних поговорок), дурашливое «коверканье» слов — все это чисто «говорные» манеры.

Лирический жанр Сатуновского точно определил Геннадий Айги: «острые, как перец, стихотворения-реплики». Действительно, стихи Сатуновского — это прежде всего реплики, выхваченные из непрерывного разговора — без начала и конца. Реплики негодующие, обличающие, протестующие) обращенные к неназываемому, но всегда узнаваемому оппоненту, или реплики — размышления, наблюдения, обращенные к самому себе. Всегда ироничные, но и лиричные, развернутые, а чаще короткие, иногда состоящие из одной строки или даже из пары слов: «...наука — сука». Для Сатуновского важен мгновенный эффект вовремя вставленной реплики: все лишнее, литературное — «пролог», «эпилог», «мораль» и т.п. — отсекается, остаются только речевая кульминация, голая плоть, «дикое мясо» стиха.

У Сатуновского практически не встретишь правильного метрического рифмованного стиха, но у него мало и «чистого» верлибра. Даже небольшое стихотворение может оказаться полиметричным, верлибр пронизывается
рифмами и тут же переходит к четкому метру. Внутренний ритм стиха Сатуновского определяется структурой «реплики», естественным движением речи, ее мелодией. Сама речь — музыка, и стихам Сатуновского не нужно никаких других музыкальных инструментов.

Ян Сатуновский и вместе с ним Всеволод Некрасов создали поэзию живой речи) привили ее язык современному художественному сознанию. Как уже заметил М.Айзенберг, совершено открытие, противоположное открытию мольеровского Журдена: тот обнаружил, что разговаривает прозой, а теперь выяснилось, что мы разговариваем стихами. И это открытие важно не только для конкретизма или концептуализма — для всей поэзии, для нового самоощущения поэтического языка

Владислав Кулаков