Проза Холина выросла из его стихов. Это был плавный переход, абсолютно органичный для автора. Во второй половине 60-х лианозовская эпоха классического конкретизма завершилась. Все — и Сапгир, и Сатуновский, и Некрасов — ищут и находят для своей поэзии новые выразительные средства, ставят перед собой новые художественные задачи. Холин не исключение. В книгах “Воинрид” и “Дорога Ворг” конкретистская лапидарность стиха смягчается, все чаще появляется лирический верлибр. Создается серия поэм, в которых возникают совершенно новые лирико-философские мотивы. Усиливается повествовательность. Раньше Холин был мастером малой формы. Теперь, оставаясь, конечно, минималистом по способу художественного мышления, он ощущает потребность в большем языковом просторе, он хочет “развязать” язык. Следующий шаг в том же направлении — проза.

Роман “Кошки-мышки” в этом смысле переходное произведение. Проза создается в контексте поэзии, более того, поэтические тексты автора — и ранние, “барачные”, и поздние, лирические, — часть романа, важный структурный элемент. Жанровое определение “роман” в данном случае, конечно, чистая условность. Перед нами коллаж, принципиально разомкнутая художественная структура. Собственно, самого романа нет: есть лишь отрывки под названием “Благая весть”. Автор сообщает, что “роман уничтожен” и “восстановлен по памяти”. Тем самым лишний раз подчеркивается, что тут тот самый случай, когда практически любая часть репрезентирует целое. “Кошки-мышки” — роман без начала и конца, “бесконечный роман”. Исходный замысел книги таков: “Если каждый живущий на земле напишет, оставит после себя хоть одну страницу, то получится бесконечный роман”. И хотя автор заявляет, что “нет идеи бесконечного романа, вычеркнул раз и навсегда”, это лишь констатация очевидной утопичности проекта. Сама интенция, безусловно, сохраняется и оказывается для Холина весьма эффективной.

Ведь Холин и раньше рассказывал истории, добровольно взяв на себя неблагодарную с точки зрения традиционной лирики роль бесстрастного летописца советской жизни. Теперь заговорили его персонажи. И все о том же. Та же водка рекой, те же драки, тот же бесконечный блуд, совершенно, правда, невинный в своей естественно-природной дорефлективности. “Грешить бесстыдно, беспробудно”? Ничего подобного. Разве природа грешит? А герои Холина — это именно природа, говоря по-бахтински, ее “материально-телесный низ”. Который, как известно (и известно как), в подобных художественных системах обязательно выводит к духовному “верху”. На что, кстати, абсолютно неспособна современная “чернуха”, ставшая самой ходовой монетой в постсоветском искусстве. Искусство Холина вообще не “чернуха”. Искусство вообще не может быть “чернухой”.

“Я хочу, чтобы слова в книге сверкали и переливались всеми гранями, всеми звуками и красками. Чтобы от них не несло машинным маслом... У прежних, у эллинов к примеру, как все звучало: "Профундус, тотомус, мотатус". Теперь скрипы и сипы. Не язык, а соприкосновение железа с железом, режет уши этот скрежет. Я и свой текст критикую. И на него современность наложила лапу. Вот и с сюжетом у меня нелады. Да и слова частенько похрамывают. Понятно, что сипы и скрипы в современной литературе не из пустого взялись... Пишет древний поэт гекзаметры или канцоны, а за окном шумят оливковые рощи, волны морские набегают на крутые скалы и рассыпаются на глазах у поэта серебристым веером во все стороны... Теперь трамваи и грузовики и днем и ночью с треском грохочут под окном... Соседи на кухне вот уже битых два часа не переставая лаются и будут лаяться, пока не охрипнут. В наше время кругом сплошные диссонансы... Вместо оливковых деревьев и смокв под окном торчат фабричные трубы, травят воздух невыносимым смрадом. И всюду толчея, толчея, толчея”.

Это говорит Автор, полноправный персонаж романа. Сам Холин, конечно, понимает, что ему оправдываться не в чем. И все эти критики — Напильников, Осетров — возникают в романе не ради литературной полемики. Они тоже элемент коллажа, вырезка из (к примеру) “Литературной газеты”, противопоставляющей советского Дымокурова (Винокурова) антисоветскому “чернушнику” Волину (Холину). Но лирическая нота в процитированном выше монологе Автора важна. Маня, Настасья Петровна, Петр Петрович, старшина Алексеев — персонажи, хорошо знакомые по ранней, “барачной”, поэзии Холина (представленной в романе большой подборкой поэта Волина). А вот Автор, Волин, Холли, самоубийца Николай Сергеевич коррелируют с более поздней поэзией Холина, тоже обильно представленной в романе (вплоть до приведения полного текста поэмы “Поле”). Все они в той или иной степени авторские ego. И этот пласт повествования порой уже выводит и в лирику, и в прямую авторскую речь. Особенно выделяется в романе описание военных кошмаров Николая Сергеевича.

Сказовая манера сменяется сверхэкспрессивным, надрывным потоком сознания. Впрочем, пафосность этих, безусловно, очень личных и по-настоящему трагических воспоминаний изначально снижается тем, что возникают и развиваются они на фоне страданий, вызванных поутру у похмельного Николая Сергеевича переполненным сверх меры мочевым пузырем. Война для Холина — бессмысленная, позорная мясорубка и других ассоциаций не заслуживает. И не о войне он ведет речь, а о погибших, неважно “своих” или “чужих”.

Холин переходит на “поток сознания” и еще в ряде случаев, в наиболее лирических и драматических местах. Но в целом так же, как и в своих поэмах (а “поток” — именно оттуда), он, конечно, все равно остается конкретистом. Хотя, безусловно, роман “Кошки-мышки” — самая личностная и самая эмоциональная вещь Холина.

Действие повести “Памятник печке” вертится вокруг предполагаемой выставки художников-нонконформистов, которая должна состояться в городе Карслбаде. Обсуждается вопрос: кому поставить памятник? Пушкину? Или Холину? Или печке (“печка — теплое местечко”)? Понятно, что это продолжение разговора о современном искусстве, начатого Холиным в поэмах. В романе “Кошки-мышки” тоже много места уделено этой теме. Один из центральных эпизодов — “литературный вечер на Абельмановке”. Несмотря на явную гротескность бытовых описаний, дух, атмосфера полуподпольного существования неофициальных художников и поэтов там переданы точно. Да и за слегка измененными фамилиями персонажей легко угадываются реальные люди, ныне весьма знаменитые (хотя далеко не все из них дожили до наших времен, до заслуженного признания). В повести “Памятник печке” возникают те же фигуры, но речь идет не столько о быте, вернее, безбытности художников и литераторов, сколько о конкретных реалиях художественно-литературного процесса, в том числе и эмигрантского.

“Памятник печке” явно перекликается с “Московскими мифами” Сапгира, написанными примерно в то же время. Дело в том, что неофициальное искусство к началу 70-х годов окончательно структурировалось, сформировало вокруг себя собственное, независимое культурное пространство. И появление саморефлексии по этому поводу вполне закономерно. Особенно в свете массовой эмиграции и бурного на первых порах развития “тамиздата”, сопровождающегося размежеванием на художественные и идеологические течения и группировки. Поначалу, как мы видим по повести Холина, это размежевание было весьма мирным.

“Не ставьте памятник Пушкину, оставьте это бесполезное занятие! — восклицает “голос издалека”. — Ставьте памятник современным писателям и поэтам!” Это задушевная мысль Холина, который всегда был бескорыстнейшим “читателем и почитателем” своих коллег по поэтическому цеху и друзей-художников. В повести коллеги и друзья, как водится у Холина, постоянно безобразничают, дерутся и хулиганят, но заканчивается все посвященным им своеобразным поэтическим акафистом: “А что в это время делает Евг Рейн? Пьёт в ресторане ЦДЛ портвейн. А что в это время делает Оск Раб? Оскар Раб посматривает на проходящих мимо дам там, где собор Нотр-Дам!" и т.д.

Повесть “С минусом единица” — вещь уже чисто бурлескная. Это брутальный рассказ о фантастических приключениях двух московских художников, Тетерина и Бардулина, и их подружки, поэтессы Венеры Губаревой, в городе Париже с его “Мырматром”. Холин экспериментирует в духе времени с табуированной лексикой, в геометрической прогрессии множит свои гротескно-абсурдистские комические образы, но за всей безудержной веселостью угадываются и грустные нотки — тоже реакция на массовые отъезды 70-х.
В 80-е годы Холин, по собственным словам, “писал мало, в основном занимался обработкой, редактированием уже написанного”. Но в начале 90-х возвращается к активному творчеству и в поэзии и в прозе. Поэт создает новую книгу стихов “Жесткая жизнь” и несколько книг прозаических миниатюр: “Чертова дюжина”, “Чужие сны”, “Заброшенный угол”, “Кремлевские шутки”, “Иерусалимские пересказы”, “Солдатские байки”.

Страна вступила в полосу социально-политических потрясений. Та советская жизнь, главным летописцем которой стал в свое время Холин, безвозвратно уходила в прошлое. “Фундаментальный лексикон” обваливался вместе с фундаментом. И поэт не мог, конечно, оставить своих любимых персонажей один на один со столь грозными обстоятельствами. Причем на этот раз многие из них перекочевали из стихов именно в прозу.

“Чертова дюжина” — это рассказы о проделках нечистой силы в провинциальном городе Ряжске, “что в рязанских пределах”. “Чужие сны” — рассказы о странных, бесовских снах, приносящих героям книги (ничем не отличающимся от обывателей Ряжска) самые разные неприятности. Тут все перемешалось: памятники Ленину и Сталину и коммерческие киоски с водкой “Распутин”, секретари райкомов на “Волгах” и “новорусы” на иномарках, избы и компьютеры, старый “коммуняка”, затянувший всю коммуналку лозунговым кумачом, и новый Гитлер, мечтающий омыть сапоги в теплом океане... Уникальная историческая эпоха! Но главные персонажи — прежние, все те же невинные в своей дремучести обыватели. Да и быт тот же — коммуналка. Заметим, что в художественной системе Холина ничего не изменилось. Но изменилось другое. Советская жизнь, эта вавилонская башня, казавшаяся тридцать лет назад незыблемой, зашаталась, пошла трещинами, начала со страшным грохотом осыпаться. И из щелей, из пыльных углов, как в гоголевском “Вие”, посыпалась всякая нечисть. Иррациональность советской жизни понята нами давным-давно, и мы уже выдержали железный взгляд Вия. Так что же там за “гранью действительности” на самом деле? А шут его знает!

К “Чужим снам” и “Чертовой дюжине” примыкает книга “Заброшенный угол”. “Заброшенный угол” — это целая страна, населенная полудиким звероподобным племенем. Русским племенем, “при помощи которого хотели построить новую жизнь, коммунизм. Да не получилось”. То, что получилось, и описывает Холин.

Книга “Кремлевские шутки” (Сталин, как известно, очень любил пошутить) пародирует вошедшие с началом перестройки в большую моду байки о “вожде всех народов” (и вообще волну разоблачительных исторических публикаций о нашем недавнем прошлом) и в то же время дополняет общую картину советского царства тьмы выразительными образами его хозяев, образом Кремля как символа власти. Кремлевские бесконечные коридоры, подземные правительственные коммуникации — ясно, куда они ведут. Кремль, следующая станция — преисподняя. Осторожно, двери закрываются! Рябой вождь с сатаной общается по вертушке. Оказавшись, наконец, в аду, он и там устраивает себе “культ личности”. Как такое допустил хозяин преисподней? В том-то и дело, что у него свои интересы. И не только у себя дома, но и у нас, на земле.

Противовесом разгулу бесовщины становится книга "Иерусалимские пересказы". Здесь Холин, сохраняя свою обычную гротескность, пользуется совершенно другой палитрой — светлой, прозрачной. Может, так все было с этим "назореем", а может, по-другому. Холин варьирует сюжеты, пародирует жанр притчи, плодит фантастические апокрифы. Как все было — не важно. Важно, что это БЫЛО, Царству тьмы положен предел. Миру явлен свет. И мы понимаем, что это и есть тот самый свет, который всегда чувствовался в творчестве Холина, даже в его самых "чернушных" и брутальных вещах.

В книге "Солдатские байки" Холин окончательно выясняет свои отношения с темой, к которой он уже обращался и в поэзии и в прозе (в романе "Кошки-мышки"), — с темой войны. Для фронтовика Холина все, что написано у нас о войне, вся советская военная литература, созданная на пафосе победы и героизма, — компромисс, неприемлемый этически и эстетически, уступка идеологии, заведомо обесценивающая художественный результат. Война, как и лагерь, не может быть источником позитивного эстетического опыта. Пафос героизма, всенародного подвига — идеологический, фальшивый. "Действительно был всенародный подвиг, — замечает Холин в своих автобиографических заметках. — И заключался он в том, что безропотно шли туда, куда посылали". "Солдатские байки" именно об этом.

Проза Игоря Холина не соц-арт, не концептуализм (хотя имеет отношение и к тому и к другому). Это прежде всего сам Игорь Холин, один из классиков (на сей раз имеется в виду именно оценочное понятие) новой литературы, литературы “бронзового века”. Проза Холина — прямое продолжение и развитие его поэзии. Здесь все нам знакомо, все узнается с полувзгляда и всегда оказывается неожиданным, радостно удивляет. Свойство, которым обладает литература только высокой пробы.

Владислав Кулаков, "НЛО" №34, 1998