Карамзин, славившийся своей независимостью, тем не менее говаривал, что, если в России отменят цензуру, он немедленно уедет в Турцию.

Схожие заявления делал и Пушкин, хотя уж ему-то цензура испортила крови больше, чем кому-либо.

Оба они понимали, что непривычные к свободе русские журналисты и литераторы — во всяком случае некоторые из них — начнут городить не только всякий вздор, но и безнаказанно покушаться на человеческое достоинство нелюбезных им лиц, беспардонно лгать из выгоды и безответственности.

Нельзя сказать, что отмена цензуры в наши дни привела к катастрофическим последствиям, но издержки свободы слова иногда принимают довольно-таки фантастические формы, соответствующие натуре того или иного автора. Мы достаточно часто сталкиваемся с явлением, которое кратко и энергично определил другой классик — Алексей Константинович Толстой:

Но сад изгадить надо
Затем, что он цветочный!

Эта формула целиком и полностью покрывает недавно вышедшее отдельной брошюрой сочинение Ю. К. Бегунова «Правда о суде над Иосифом Бродским» с предисловием А. М. Сушко (он же издатель).

А и в самом деле — есть русский поэт с мировой славой, лауреат Нобелевской и многих других высоких премий, кавалер ордена Почетного легиона, почетный доктор Оксфорда, поэт-лауреат США, почетный гражданин Петербурга и так далее, и тому подобное. Как же можно такое пережить и не попытаться изгадить? С точки зрения, так сказать, клинической это можно понять и даже посочувствовать вышеназванным господам. Но и оставлять совсем без внимания не следует. А то доверчивый читатель, которому совершенно незачем утруждать себя психоанализом, и в самом деле может принять все сочиненное Ю. К. Бегуновым и его соавтором (о котором речь далее) за сенсационное разоблачение. Тем более, что Бегунов назван в предисловии «академиком» (не сказано, правда, какой академии).

Но тут возникает некая трудность. Бегунов и Сушко утверждают, что Иосиф Бродский — русофоб, растлитель, автор маловразумительных виршей, а Нобелевскому комитету, присудившему Бродскому премию, этим актом «важно было оскопить русский народ, представить его народом второстепенным... подорвать веру в его самосознание и веру в его культуру». Вступать в серьезную дискуссию на этом уровне было бы странно и вот по какой причине.

Помните замечательный рассказ В. Шукшина «Срезал», в котором вполне невежественный, но нахальный до чрезвычайности и «нахватавшийся» мужик берет верх над приезжим интеллигентом?

«— Как сейчас философия определяет понятие невесомости?
— Как всегда определяла. Почему сейчас?
— Но явление-то открыто недавно, поэтому я и спрашиваю.
Натурфилософия, допустим, определяет так, стратегическая
философия — совершенно иначе...
— Да нет такой философии — стратегической! — усмехнулся кандидат.
— Допустим, но есть диалектика природы,— при общем внимании
продолжал Глеб.—А природу определяет философия. В качестве
одного из элементов природы недавно обнаружена невесомость.
Поэтому я и спрашиваю: растерянности не наблюдается среди
философов?
Кандидат расхохотался...
— Еще один вопрос: как вы относитесь к тому, что Луна тоже дело
рук разума? Вот высказано учеными предположение, что Луна лежит на
искусственной орбите, допускается, что внутри живут разумные существа.
Кандидат пристально, изучающе смотрел на Глеба.
- Где ваши расчеты естественных траекторий? Куда вообще вся
космическая наука может быть приложена?
Мужики внимательно слушали Глеба.»

Если Глеб Капустин дожил до наших дней, а рассказ написан в 1970 году,— то вполне вероятно, что он состоит в одной академии с Ю. Бегуновым. Методологически они очень и очень близки. Важно нести любую околесицу с уверенным видом, бесстрашно перемешивая крупицы реальности с нелепыми фантазиями,— и никто в споре такого академика не одолеет, поскольку доказывать, что внутри Луны разумные существа не живут, нормальный человек просто постыдится.

Вот по этой причине я и не собираюсь спорить с автором и издателем вышеозначенной брошюры по существу. Но некоторыми частностями заняться, увы, придется.

Например, способ цитирования академиком Бегуновым стихов разоблачаемого им поэта. «Вот образчик таких стихов «новой этики»:

Заснул Джон Донн. Спят все поэмы.
Картины, рифмы, ритмы. И плохих, хороших
Не отличить. Выигрыши, утраты
Одинаково тихо спят в своих слогах.

(«Великая элегия для Джона Донна», 1959).

Я не знаю, где обучался академик Бегунов, но закрадывается подозрение, что научив писать, его забыли научить читать, что, согласитесь, для академика не совсем тривиально.

Во-первых, стихотворение называется «Большая элегия Джону Донну».

Во-вторых, написана она в 1963 году.

И, главное, в-третьих, таких строк в стихотворении нет вообще. А есть вот какие:

Джон Донн уснул. Уснули, спят стихи.
Все образы, все рифмы. Сильных, слабых
Найти нельзя. Порок, тоска, грехи,
Равно тихи, лежат в своих силлабах.

Академик в начале брошюры подробно перечисляет основные издания Бродского на русском языке. Следовательно, он — если бы его научили читать — мог бы процитировать правильно. Остается только посочувствовать Ю. К. Бегунову и предостеречь читателей его брошюры — в ней нет почти ни одной цитаты, в которой не было бы нелепых искажений и диких ошибок.

Основные сведения о Бродском академик почерпнул из знаменитого фельетона тридцатилетней давности «Окололитературный трутень», но даже правильно прочитать и соответственно воспроизвести фамилии авторов фельетона ему оказалось не под силу. Вместо Ионина он предлагает нам Иевлева.

Вообще, если говорить о мелочах, то в труде академика много забавных курьезов. Так, он называет «другом Бродского» Владимира Соловьева, литератора, живущего в Нью-Йорке, которого Бродский терпеть не мог. Бегунов, очевидно, считает, что все русские литераторы, живущие в Нью-Йорке,— друзья. Это заблуждение.

Есть. конечно., и более значимые провалы. «Или, может быть. в поэзии Бродского слышится хотя бы слабое подражание великому Пушкину? Нет. не слышится.» Между тем в книгах, названия которых перечислил академик, опубликован «Петербургский роман», написанный в подчеркнуто пушкинской стилистике, одним из персонажей является Евгений из «Медного всадника», а себя автор отождествляет с Алеко. Опубликовано там и «Шествие» с откровенно пушкинскими отступлениями. Не говоря уже о том, что у Бродского есть два стихотворения «Памятник Пушкину», первое из которых написано в 1958 году, то есть в самом начале его литературной работы. И вообще, если уметь читать, то невозможно не заметить пушкинские реминисценции, пронизывающие всю поэзию Бродского, как впрочем, и лермонтовские.

Но попытки академика вчитаться в текст вызывают чувство, которое испытываешь к ребенку, мучительно, по складам, путаясь и сбиваясь, разбирающему букварь и пытающемуся не столько прочитать, сколько угадать слова.

В одном из приведенных Бегуновым стихотворений Бродского есть строка: "Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна".

Бегунов, после самоотверженной борьбы с текстом, цитирует: "Я слонялся в степях, поющих вопли гумна".

Ну, Бог с ним, с процессом чтения. Не в нем счастье. Тем более, что главную информацию Бегунов получал другим, более доступным ему путем — устным. И тут его Ариной Родионовной оказался весьма примечательный господин — Яков Михайлович Лернер. Это, впрочем, естественно, ибо фундаментальная задача Бегунова — сказать наконец правду о процессе Бродского. А Лернер, как известно, стоял у истоков этого процесса.

Чтобы понять жанровые особенности коллективного творчества Лернера-Бегунова, надо вспомнить два обстоятельства. Первое — в документальном фильме «Черный крестный», упоминаемом в брошюре, бывшая жена Лернера с горечью и состраданием поведала о том, что Яков Михайлович всегда был патологическим вралем и фантазером: второе — в том же фильме работники правоохранительных органов свидетельствуют, что Яков Михайлович не ограничил свою деятельность бескорыстной борьбой с тунеядцем Бродским, но и занялся более прибыльной деятельностью, именуемой в просторечии мошенничеством в довольно крупных масштабах, за что дважды был судим и отбывал срок в колонии. Это было известно и до фильма'. Некоторые из тех, кто присутствовал на процессе Бродского имели через десяток лет удовольствие лицезреть на скамье подсудимых его обличителя, судимого отнюдь не за тунеядство, но за активность, перехлестнувшую рамки закона. Басни о том, что мелкий агент КГБ Лернер был героическим борцом с партноменклатурой, рассматривать не стоит.

Лернер, соответственно не является достоверным источнике, но этот аспект сюжета — академик и источники — пожалуй, самый увлекательный. Им мы и займемся.

Опровергать ту устную и письменную чепуху, которую приводит Бегунов, ссылаясь на Лернера, нет ни возможности, ни надобности. Ну, попробуйте доказать, что Бродский не предлагал Лернеру взятку в десятки тысяч долларов. Как опровергнуть замечательный эпизод - Бродский, призывающий Лернера к сионистской солидарности против русского народа? Или историю о том, что некий богатый иностранец предлагал Бродскому кров и дом, поскольку Бродский — потомок известного богача-кондитера Бродского (что есть абсолютная чушь)? Сочинить таких историй можно тысячи, а опровергнуть совершенно невозможно по известной формуле: «Докажи, что ты не верблюд!» Не исключаю, что эти апокрифы станут когда-нибудь исходным материалом для серии литературных анекдотов типа анекдотов Хармса о Пушкине — «Пришел однажды Бродский к Лернеру...».

Однако перл, так сказать, лернеровского творения, на которое и опирается главным образом академик Бегунов и ради которого и сочинена брошюра — лернеровский вариант записи судебного процесса, тот кристальный источник, из которого Бегунов и черпает свою «правду о суде над Бродским».

Имеется тут, однако, одна фундаментальная странность. По утверждению Лернера и Бегунова, Яков Михайлович вел магнитофонную запись суда, но предъявить эту запись он категорически отказывается. Что, казалось бы, проще: устроил единожды публичное прослушивание своей пленки в присутствии журналистов — и вопросов нет. Фальсификаторы истории, вроде Лидии Корнеевны Чуковской, Фриды Абрамовны Вигдоровой и иже с ними, были бы навечно посрамлены. Нет, Лернер изобретает всякие нелепые предлоги, чтобы избежать обнародование записи. Почему бы? Ведь все «документы», которые хранятся в «папке Лернера», явно самим сочинены задним числом (как это делается, мы сейчас увидим), а вот магнитофонная запись все поставила бы на место. «Сейчас у меня ее нет,— сказал Яков Михайлович сценаристу «Черного крестного» Николаю Якимчуку,— я ее весной отослал в Верховный Совет Громыко» (разговор происходил в 1989 году). Зачем отсылать пленку в Верховный Совет? Неужели опытный Лернер отправил по почте единственный экземпляр, не оставив себе копии?

Разумеется, все это — «случай так называемого вранья» (Булгаков). Лернер, действительно, вел магнитофонную запись, но поскольку она вполне соответствует известному тексту Ф. Вигдоровой и еще одной стенограмме, которую вел присутствовавший на суде вполне нейтральный человек — ученый-химик Юрий Сергеевич Варшавский,— то предъявлять Якову Михайловичу никак не выгодно.

Я был бы счастлив, если бы после опубликования моих заметок, конечно же ставящих под сомнение честь и достоинство Ю. Бегунова и Я. Лернера, униженные и оскорбленные подали на меня в суд и предъявили знаменитую магнитофонную пленку. Готов заплатить штраф, лишь бы восторжествовала историческая справедливость...

Ну-с, обратимся наконец к тексту лернеровской «стенограммы с магнитофонной пленки», радостно воспроизведенной академиком Бегуновым.

Одна из первых задач — показать, что никакой Вигдоровой на суде не было.

«Савельева (судья.— Я. Г.). Вызовите свидетеля Вигдорову.
Дежурный. Вигдорова отсутствует.
Савельева. Товарищ защитник! Почему отсутствует свидетель защиты?»

Ход, конечно, сильный. Но нелепый. Фактически незнакомая с Бродским Вигдорова, услышавшая о нем только в связи с его травлей, никак не годилась в свидетели защиты. Свидетелями защиты были люди, хорошо знавшие самого Бродского и его литературную работу — литературоведы и переводчики Владимир Григорьевич Адмони и Ефим Григорьевич Эткинд и поэтесса Наталья Иосифовна Грудинина, член комиссии по работе с молодыми авторами ленинградского Союза писателей. Вигдорова же была в Ленинграде в журналистской командировке от «Литературной газеты». И это легко доказуемо.

Я уже не говорю о том, что присутствие Вигдоровой на суде и попытку отобрать у нее записи могут подтвердить десяток-другой ныне здравствующих свидетелей, включая автора этих строк. Существует экземпляр записей, тогда же заверенных подписями нескольких весьма уважаемых литераторов, бывших на суде.

Но антивигдоровская эскапада имеет чисто служебный смысл — дезавуировать ее записи, объявить их подделкой. Задача же главная — предъявить миру свой вариант.

И каков же этот вариант? Забегая вперед, могу сказать, что лернеровская «стенограмма с магнитофонной пленки» — поистине бесценный материал для социального психолога: уникальная попытка человека, ну, скажем, определенного типа сознания и интеллектуального уровня смоделировать поведение и речь людей совершенно иного типа и уровня. Лернер демонстрирует, каким образом, по его разумению, должны были вести себя Адмони, Эткинд и Грудинина. Он сочиняет за них показания на суде.

Каждая строка этого текста доставляет истинное наслаждение. Но придется ограничиться несколькими примерами.

«Бродский. Я хочу, чтобы вызвали свидетелями поэтессу Грудинину, ученого Эткиинда, Кузьминского, Бобышева, Адмони, Вигдорову и Меттер.»

Понятно, что бедный Лернер пользовался доступными ему сведениями и представлениями, равно как и собственной лексикой. Разумеется, Бродский не назвал бы Наталью Иосифовну Грудинину «поэтессой», а только по имени и отчеству, он никогда бы не ляпнул — «ученый Эткиинд», ибо, во-первых, хорошо знал эту фамилию, а, во-вторых, на худой конец сказал бы «профессор Эткинд». Дальше — больше: зачем Бродскому понадобился бы в качестве свидетеля Константин Кузьминский, достаточно далекий от него человек,— загадка; а уж Бобышева, с которым у Бродского были в то время крайне тяжелые личные отношения, он бы не назвал ни при какой погоде. О Вигдоровой мы уже говорили, а то, что Израиль Моисеевич Меттер — мужчина и, стало быть, его фамилия склоняется, Лернеру не знать простительно, но от Бродского подобной оговорки ожидать никак нельзя.

Но это, как говорится, цветочки. Едва ли не самая живописная сцена, нарисованная вдохновенным воображением Лернера и упоенно повторенная Бегуновым, это — показания Натальи Грудининой.

«Грудинина. Я знаю Бродского с 1955 года. Читала его иногда малопонятные стихи. Но мне стало понятно, что Бродский научится писать, и я решила ему в этом помочь. Я пришла к выводу, что Бродский — способный человек. Он ценен как будущий поэт.»

Эти слова принадлежат Грудининой и, очевидно, буквально воспроизведены Лернером с магнитофонной пленки. Но дальше...

«Грудинина. Бродский занимается переводом с польского, французского и английского языков. Я пришла к выводу, что Бродский -способный человек. Уже сейчас он стоит на уровне Пушкина. И сейчас нет в стране более способного и талантливого поэта, чем Бродский... Я утверждаю, что Бродский уже сейчас — лучший поэт страны последнего времени, и не случайно даже за пределами нашей страны его знают. Считаю его талантливым. А то, что он иногда распространял свои стихи с текстом не в пользу нашей страны,— это его мальчишество. А я уверена, что сто оценят не только у нас, но и за границей, верю, что культурные люди его там оценят. Многие ему завидуют, потому и создали это дело.»

Никто никогда не сомневался в психическом здоровье Натальи Грудининой. Здесь же перед нами человек с ясными чертами распада сознания. То Бродский «ценен как будущий поэт», то в следующих фразах — он уже «на уровне Пушкина» и оказывается лучшим, талантливейшим поэтом страны. Не нужно долго думать, чтобы понять -кто сочинил эти бредовые фразы. А для вящего посрамления свидетельницы в ее уста вложены «низкопоклонные слова о загранице».

Но диалог, следующий далее, еще удивительнее.

«Савельева. Свидетельница Грудинина, вы говорили, что Бродский переводил на польский, французский и английский языки. Знает ли Бродский эти языки?
Грудинина. Я этого не знаю. Но кое-что из его переводов читала.»

Такой эпизод на суде действительно был. Судья Савельева решила, что Бродский переводит с русского на другие языки. Ей тут же разъяснили ее заблуждение. Но Лернер так и остался в плену иллюзий, ибо ему при его культурной квалификации все едино — с английского ли переводить, на английский ли. А потому он фантазирует дальше в том же направлении, заставляя и Наталью Иосифовну, которая прекрасно знала с какого и на какой язык переводит Бродский, нести околесину.

«Савельева. Гражданин Бродский, Вы знаете польский, французский и английский языки?
Бродский. Нет, не знаю.
Савельева. А как же Вы переводили поэмы, стихотворения и т. д.?
Бродский. Мне много помогала моя хорошая знакомая, а сам я пытался работать с подстрочником.»

Бродский — по Лернеру,— стало быть, подтверждает, что он переводил «поэмы, стихотворения и т. д.» с русского на польский, французский и английский! «Интересное научное явление»,— как говаривал Зощенко, чьим несомненным персонажем является Лернер.

Но если Бродский переводил на другие языки, то причем тут подстрочник?

Ну, хорошо, неуч Лернер может этого не знать, но академик Бегунов куда смотрел? Он тоже, стало быть, считает, что с русского на другие языки переводят с русского же подстрочника? Большой, видать, филолог. А, может быть, академик думает, что Бродскому могли помочь подстрочники, сделанные на незнакомых языках? Это тоже недурное свидетельство интеллектуальной и профессиональной мощи.

Примеры подобного патологического непонимания предмета разговора в лернеровской «стенограмме с магнитной пленки» — бесчисленны.

Но самое выразительное и разоблачительное то, как сочинитель стенограммы заставляет своих персонажей разговаривать.

«Савельева. Вызовите свидетеля Эткинда.
Эткинд. Бродский — гениальный поэт...»

Помимо всего прочего, есть стандартная процедура допроса свидетелей, которую любой судья неукоснительно соблюдает. В «стенограмме» Лернера ее и следа нет, что само по себе свидетельствует о происхождении этого текста. Но это — мелочь. Итак...

«Эткинд. Бродский — гениальный поэт, и его преследуют зато, что он еврей, и состряпали это дело антисемиты...
Топорова. Свидетель Эткинд, читали вы стихи Бродского?
Эткинд. Лично я стихов Бродского не читал и не знаю. Но считаю его гениальным.»

Неужели адвокат и свидетель не могли сговориться, чтобы не ставить друг друга в идиотское положение? Неужели профессор Эткинд, которого в слабоумии никто не обвинял, мог этакое сказануть? А само утверждение — что он не знает стихов Бродского? Лернеру, святой душе, невдомек, что Бродский не раз выступал на вечерах художественного перевода, на коих председательствовал Эткинд, и тому была тьма свидетелей. С чего бы профессору отрекаться от очевидного?

«Савельева. Вызовите свидетеля Адмони-Красного.
Адмони-Красный. Я — профессор, меня хорошо знают в стране.»

Если бы Лернер вдруг стал профессором, он бы, конечно, так себя и представлял. Но Владимир Григорьевич Адмони был человеком рафинированной интеллигентности и ничего подобного сказать не мог.

«Адмони. Я Бродского не знаю. Но я являюсь 30 лет воспитателем. Я — переводчик и литератор. Бродский Иосиф - человек большой культуры и высокого мастерства. Гениальность его несомненна... Я смею утверждать, что он — гениален. Об этом мне даже говорили люди из-за границы.»

Жаль расставаться с этим текстом — он доставляет истинное наслаждение. Но — даже такого хорошего не следует предлагать слишком много.

В чем же социально-психологический интерес «магнитофонной записи» Якова Михайловича? А в том, что на наших глазах происходит процесс подстановки — уголовник-рецидивист, мелкий подручный КГБ, человек малограмотный и темный, но чрезвычайно самонадеянный, пытается поставить себя на место людей принципиально иной социальной ориентации и совершенно иного интеллектуального уровня. Он сочиняет за них их речи и стиль поведения. Поэтесса и переводчица Грудинина, профессора-филологи Адмони и Эткинд начинают изъясняться так, как это сделал бы на их месте сам Лернер. С другой стороны, перед читателем модель представлений Лернера (и академика Бсгунова!) о том, как разговаривают в «хорошем обществе». «Я — профессор, меня знают в стране.» Бедняге Лернеру (и, очевидно, Бегунову) невдомек, что уважающий себя человек ничего подобного сказать просто не может. Также, как не знает Яков Михайлович, что человек интеллигентный никогда не скажет: «Бродский Иосиф...», поставив фамилию перед именем.

Очень существенно то обстоятельство, что перед нами не первый выход почтеннейшего Якова Михайловича на публицистическую арену. Еще будучи завклубом Технологического института, он занимался разоблачением подрывной деятельности. Тогда он организовал «дело» стенгазеты «Культура», в результате чего трое будущих известных поэтов — Д. Бобышев, А. Найман и Е. Рейн — были из института исключены. В институтской многотиражке Яков Михайлович оставил необходимые для сравнения образцы своей стилистики: «Надо прямо сказать, что редактор газеты «Культура» т. Хануков и члены редколлегии в своих статьях занимаются «смакованием» ошибок, имевших место в связи с разоблачением ЦК КПСС культа личности. Редакция допускает коренные извращения. В отдельных статьях прямо клевещет на нашу действительность, с легкостью обобщая ряд фактов, и преподносит с чувством смакования, явно неправильно ориентируя студентов на события сегодняшнего дня» (29 октября 1956 г.).

Не нужно быть патентованным текстологом, чтобы понять фальшивость «стенограммы» и ее стилистическое родство с данным текстом.

Каким же образом академик Бегунов ничего не понял и привел «стенограмму» как козырную карту в деле разоблачения Чуковской, Вигдоровой и прочих? Он ведь много лет работал в Пушкинском доме и считался специалистом по древнерусской литературе. Бедная наша литература, в том числе и древнерусская! Кого только вокруг нее не встретишь! Ведь академика наверняка пытались научить в молодости и сравнительному текстологическому анализу, и критике источников. Все зря.

Остался один роковой вопрос: в какой же академии такие академики состоят?

А к Бродскому все это не имеет ни малейшего отношения. И писал я все это с единственной целью — развлечь почтенную публику. Надеюсь, что мне это удалось.

Яков Гордин, "Петрополь" №7, Скт. Петербург 1997