Молодые студенческие поэты нашего поколения совсем не обязательно были политическими поэтами. Но факт существования массового поэтического движения в студенческой среде был в тот момент фактом политическим. Так его осознавали и власти, и вскоре поэтическое движение и молодая поэзия оказались объектом преследований. Стремление зажать и задавить молодую поэзию и молодую литературу забавным образом сопровождалось постоянной фальшивой болтовней о "внимании" к молодым, к их "воспитанию".

Студенческое поэтическое движение было в Ленинграде тех лет общегородским явлением, литобъединения в вузах росли как грибы. Самым заметным и признанным у молодежи города в 55-57-м годах было наше литературное объединение в Горном институте, руководил им Глеб Семенов, участниками его были поначалу Городницкий, я, Агеев, Тарутин, Геннадий Трофимов, Лидия Гладкая, Лина Гольдман, Михаил Судо, позже пришли в институт Андрей Битов, Яков Виньковецкий, Эдуард Кутырев, Григорий Глозман, Елена Кумпан, многие из них стали впоследствии профессиональными литераторами, но в создании атмосферы тех лет участвовали и те, которые не стали. К нашему лито потянулись студенты из других вузов и нестуденты. В 1955-м пришел к нам в качестве "вольноопределяющегося" Глеб Горбовский, живший поблизости от Горного института, женившийся затем на Лиде Гладкой и уехавший с ней на Сахалин, а впоследствии работавший в геологических экспедициях сезонно многие годы. В сентябре 1956-го сразу по моем отъезде в Сибирь, в горняцкое лито были приняты филологи: Кушнер, студент Герценовского педагогического института, и Нина Королева, аспирантка Пушкинского дома, только что окончившая университет.

Лито и группы, с руководителями или без них, существовали во многих вузах города. Главным образом, в технических: в Политехническом, Технологическом, Электротехническом... Дело в том, что в 1951-1953-м, в последние годы сталинского режима, в технических вузах идеологическое давление было чуть меньше, и туда шли, сознательно или инстинктивно, те, кто искал хотя бы минимума нерабства и недогматизма, в том числе парадокс! люди гуманитарного склада ума.

Происходили общегородские вечера студенческой поэзии. В актовом зале Политехнического института. На первом таком вечере в ноябре 1954-го в течение трех часов больше тысячи студентов и политехников и гостей слушали нас, выступавших. Читали человек тридцать. Через год был второй такой вечер. У меня сохранился номер многотиражки "Политехник" от 28 ноября 1955г. Сдвоенная литературная страница. Стихи политехника Виктора Берлина, наш Городницкий из Горного, Кушнер из Герценовского, Илья Фоняков из университета, мои стихи... Общегородской вечер осенью 1956-го, на котором я, уехавший в августе в Сибирь, уже не присутствовал, оказался последним.

Некоторые тогдашние студенческие поэты, выступавшие в Политехни ческом, ушли потом в другие жанры. На вечере в 1954-м читал свою поэму о "Красной Капелле" Борис Голлер, в то время студент инженерно-строительного института, впоследствии выдающийся драматург, чьи пьесы о декабристах в 1970-х годах спасали от апатии, от отчаяния, от опустошения ленинградское юношество и молодежь следующих поколений. Бориса я знал со школьных лет, он пришел однажды во Дворец пионеров в студию Семенова со стихотворением "Декабрист", но больше там не появился. Точно так же мелькнул он в 50-х однажды у нас в горняцком лито, куда привел его я, и в лито политехников, куда пришел он сам, но систематически он, индивидуалист, ни в каких коллективах и группах не приживался. Тем не менее в общегородской атмосфере оттепели он что-то черпал для себя и что-то ей давал. Ощущение поколенческой общности было тогда очень интенсивным, придавало силы, приподымало.

2

Родившийся в 1933-м, я был одним из старших в нашем поколении. Почти все молодые поэты нашего поколения родились между 1933 и 1936-м, но Уфлянд в 1937-м, а Горбовский в 1931-м, так что границы поколения: 1931 - 1937, но и 1930-й и 1938-й запредельными не являются. Даже Виктора Голявкина, родившегося в 1929-м, мы в свое поколение как бы "кооптировали". Что он поэт в своей прозе и принадлежит к нашей поэтической братии, это у нас сомнений не вызывало. Студентом же он был в полной мере, я заходил к нему в общежитие Академии художеств, он не только читал свои рассказы, но и показывал свои работы: и те, которые "для себя", и те, которые "для профессоров".

3

Нашему поколению непосредственно предшествовало "межпоколенье", которое загибло в гибельном промежутке между военными поэтами и нами.

К этому несчастному в целом и пустоцветному "межпоколенью" принадлежит и Лев Мочалов, родившийся в 1928-м, хотя сам он пустоцветом отнюдь не был, наоборот, он был единственным нашим прямым предтечей в Ленинграде. На протяжении 1954 - 1955 годов, пока мы, даже старшие из нас, лишь становились поэтами оттепели, он уже был им, единственный в Ленинграде, единственный в ленинградской печати. Его стихи печатала ленинградская молодежная газета "Смена", висевшая на всех улицах, газета, которую читали. Читали и стихи Мочалова в ней, он мгновенно стал популярным поэтом студенчества, с его популярностью уже начинали бороться, и та же "Смена", по долгу службы, первая: "...В литературном кружке Ленинградского университета обсуждались стихи способного молодого поэта Льва Мочалова. Обсуждение шло в таком юбилейно-торжественном тоне, что казалось, будто бы происходило чествование писателя, в течение многолетней жизни славно потрудившегося на благо родной литературы". Так иронизировала "Смена" 4 сентября 1954 года; к счастью, вектор времени был направлен тогда вперед, и газета, проявляя "непоследовательность", уже 6 октября печатала очередное стихотворение Мочалова.

Мочалов окончил в 1954-м аспирантуру в Академии художеств, и какова бы ни была Академия, тамошняя аспирантура и мочаловская диссертация (писал он о передвижниках), но его стихи "...о спорах / и окончательных ссорах / из-за Тургенева и Гельвеция..." возвращали в ленинградскую и русскую поэзию напрочь утерянную интеллектуальность и интеллигентность. (Еще в 1959-м в беседе со мной Евгений Винокуров шутил, что ударников в литературу призывали, а пора бы призвать интеллигентов!)

Выученик Академии, Мочалов парадоксальным образом слыл в Ленинграде "Маяковским наших дней". Маяковский, как известно, в первые годы революции приложил много энергии, чтобы уничтожить, наконец, ту царскую Академию, против которой бунтовали еще Крамской и его товарищи; мой отец, поступавший в Свободные художественные мастерские (созданные вместо Академии) в 1918 году, прекрасно помнил Маяковского именно в этом качестве и ценил его за это, хотя бывшая царская Академия очень скоро, в начале 30-х, возродилась как Сталинская и задавила искусство.

"Маяковский колорит" стихов Мочалова 50-х сводился к тому, что Мочалов тоже писал тоническим стихом и "лесенкой", хот и то и другое давно уже было общей собственностью поэтов всех стран и народов. С Маяковским Мочалов не был схож. И говорил он не во весь голос, а вполголоса, и вскоре, очень скоро, мы, более молодые и громкие, его заглушили. Мы были более решительные, более определенные, особенно я, с моими стихами, ставшими весной 56-го в Ленинграде если не бомбой, то знаменем и моих ровесников, и ровесников Мочалова, и людей гораздо старше. И стихи Мочалова стали казаться вяловатыми, пресноватыми, умеренными и осторожными. Но тогда, в начале, в 54 - 55-м, именно мочаловская интонаци нерешительности, сомнений, колебаний, интеллигентской рефлексии да, да, рефлексии, мы так редко вспоминаем это прекрасное слово! именно такая интонация была освобождением от определенности и прокрустовой жесткости догматиз ма предыдущих лет. Мочалов отличался от нас тем же, чем отличались когда-то, в XIX веке, "люди 40-х годов" от пришедших им на смену "новых людей". Но тогда процесс смены был содержанием целого десятилетия, а теперь смена произошла буквально за год, за считанные месяцы, тем более что и сменять, кроме Мочалова, было некого, он был одиночкой, а мы шли косяком.

4

Осенью 1956-го Глеб Семенов передал Мочалову лито Политехнического института, но меня уже не было в городе, так что о Мочалове как руководителе лито я ничего не могу сказать. А в предыдущие годы и я и все мы, горняки, у политехников бывали часто, бывали и они у нас, а общее руководство Семенова способствовало особенно тесному общению наших двух лито.

Наиболее заметным среди политехников был Виктор Берлин (кстати сказать, дважды ученик Глеба Семенова: по студии во Дворце пионеров в послевоенные годы и по студенческому лито). Он так и остался навсегда студенческим поэтом, поскольку в послестуденческие годы стихов уже не писал: технический вуз для поэта вещь нормальная, а вот работа на турбостроительном заводе для поэзии убийственна. Впрочем, вариантов гибели молодым поэтам последующие годы предоставили много. Удивительно, что не все погибли.

В лито политехников бывали и два лесотехника Марк Вайнштейн и Люда Агрэ, хотя в Лесотехнической академии было свое лито, которое вела Елена Рывина; там даже издали впервые в городе типографским способом книжечку стихов студентов академии. Вайнштейн был знаменит как человек, пославший стихи Пастернаку и получивший в ответ письмо, фраза из которого ("Элегическая нота делает Вам честь") вошла у молодых ленинградцев в поговорку. Люда Агрэ писала женскую лирику в духе то ли ранней Ахматовой, то ли вообще женской поэзии кануна 1914 года.

Но приходили к ним в лито и совсем другие гости. По контрасту с миниатюрной Агрэ сразу вспоминается и видится мне у них Сергей Давыдов, шестипудовый тяжеловес. Впрочем, еще чаще Давыдов бывал у нас, в горняцком лито, тем более что и работал он токарем на заводе "Севкабель" по соседству с Горным институтом.

Давыдов 1929 года рождения. Убежав на фронт мальчишкой лет тринадцати или четырнадцати, он как бы приписал себя к военному поколению, но по возрасту тяготел к моим ровесникам и тянулся, при всей своей "пролетарской" биографии, к студентам.

5

Лито в Политехническом было в какой-то мере поэтическим клубом, в какой-то мере в связи с вечерами, проводившимися именно в их зале, организационным центром городского поэтического движения студентов. Глеб Семенов не только руководил двумя лито, он был ведь и ответственным секретарем комиссии ленинградского Союза писателей по работе с молодыми. Поскольку работа с молодыми оказалась в годы оттепели чуть ли не главной частью всей литературной политики, положение Семенова, человека беспартийного (а внутренне сугубо беспартийного), было весьма сложным. Патрон ленинградской литературной молодежи, он был и координатором движения. В движении всегда есть элемент стихии, тем более в молодежном. Бывали и конфликты. Но благодаря мудрости Семенова ни один человек из литературной молодежи в городе не был в 50-х годах репрессирован. А ведь снаряды падали густо и совсем рядом. Сажали в Ленинграде и студентов, и аспирантов, и людей постарше, назову Кирилла Косцинского, у которого все мы бывали и Уфлянд, и Голявкин, и я.

К концу 1956-го правой рукой Глеба Семенова как координатора движения стал двадцатилетний Александр Штейнберг, староста лито в Политехническом, ныне доктор физико-математических наук, ученый с мировым именем. Саша был и моим другом, я безмерно ему обязан: в сентябредекабре 1956-го и в начале 1957-го, когда я жил и работал в Сибири, я оставался заочным участником движения в Ленинграде благодаря переписке с Глебом Семеновым и Сашей. Писали мне иногда и Давид Яковлевич Дар, и Уфлянд, и Рейн, но пуповиной, связывавшей меня с нашей "колыбелью", были письма Семенова все четыре года и первые полгода письма Саши.

6

Горняцкое лито, в отличие от политехнического, поэтическим клубом не было, оно было идеологическим центром, источником идей. Наше лито излучало энергию вовне, чаще мы ездили в разные вузы выступать, чем к нам приезжали гости. Но бывали и у нас. И Сергей Давыдов был не самым старшим из гостей.

В конце 1955-го, вскоре по выходе своей новой книги первой в Ленинграде в годы оттепели заметной новой книги стихов, Вадим Шефнер. Помню, с каким юношеским апломбом мы критиковали некоторые его стихи, а скромный Вадим Сергеевич терпеливо слушал нас, юнцов, а в конце благодарил нас и говорил, что ему было интереснее, чем на секции поэтов в Союзе писателей. Что у нас было интереснее, ни минуты не сомневаюсь: у них было убого и уныло. Кроме, конечно, тех случаев, когда на трибуну выходила Ольга Берггольц, которую и мы, как все ленинградцы старше нас, кроме реакционеров, боготворили. Но ее трагический "Узел" выйдет лишь под самый конец оттепели, даже новый цикл лирики в "Новом мире" обратит наше внимание лишь осенью 56-го. А поначалу были только ее выступления: в защиту самовыражения, в защиту поэзии. Однажды она пришла и к нам, в горняцкое лито, это было последнее занятие, в январе 1958-го, и разговор об этом особый.

Раз уж зашел разговор о старших, вспомню и о Володине. В горняцкое лито он не заходил. В кругу моих ровесников я помню его зрительно у моих родителей на улице Рубинштейна в начале 60-х. Володин и сам тогда поселился на той же улице. Но к нашему поколению он потянулся сразу, а стихи слушать любил. Я лично познакомился с ним то ли в конце 1955-го, то ли еще 1954-го. Вышла его книжка рассказов, первая ласточка оттепельной прозы в Ленинграде, и стала мишенью для всей родимой реакции. Особенно рассказ "Твердый характер", о догматичной комсомолке. Володин и сам проявил твердый характер, говорю без всякой иронии. Я был свидетелем, присутствовал на однодневной конференции в ленинградском Доме писателей, которая почти целиком свелась (а может быть, и затеяна была специально) к обсуждению книги Володина, к коллективному избиению автора. Володин мужественно отбивался. Когда он в одиночестве (но доказав, что один в поле воин) сходил со сцены, я подошел к нему и выразил восхищение его бойцовскими качествами. Он улыбнулся: "А что же делать!" Так и началось знакомство.

7

Но сколь ни обязаны мы нашим учителям, прямым предшественникам, старшим друзьям, наше поколение, его ленинградская половина, было столь ярким, столь богатым индивидуальностями, несло столь мощный потенциал, что в значительной мере было или бывало самодоста точным, одни дополняли других.

В декабре 1955-го я познакомился с Евгением Рейном, студентом Технологического, он почти сразу же познакомил меня со своим другом Дмитрием Бобышевым. Бобышева я тут же уговорил прийти к нам в Горный почитать и обсудиться, я был его "оппонентом" (не тем, кто ругает, а тем, кто представляет поэта собравшимся и задает начало разговора о нем). К этому времени я общался уже и с Уфляндом, Ереминым, Виноградовым, но особенно с Уфляндом, который сблизился и с некоторыми другими горняками. Володя Уфлянд познакомил меня с Олегом Целковым, который учился в Театральном институте у Акимова, с Олегом мы встречались позже и в Москве.

Только с универсантами ни у меня, ни у нас, горняков, не было никаких контактов. Горный институт и университет, расположенные на противоположных концах Васильевского острова, находились в состоянии войны: нечто вроде вечной войны реалистов и гимназистов в дореволюционной России. У меня же суммировалась с этим еще и лична аллергия на университет, куда меня, золотого медалиста, но еврея не приняли в 1951 году на геологический.

Поначалу казалось, что, бойкотируя университет, мы мало теряем: руководителем лито у них был доцент кафедры советской литературы Евгений Наумов (чуть ли не он и написал в последние сталинские годы новый, не успевший пойти в дело учебник литературы дл 10-го класса без Блока и Багрицкого). Наумов возглавлял и ленинградское отделение издательства "Советский писатель", но моя книга вышла там весной 58-го уже не при нем, а при Илье Авраменко. Однако Наумов Наумовым, а в университетском лито были разные люди, в том числе талантливые, интересные, достойные, в этом я убедился в декабре 1959-го на вечере университетских поэтов, там я познакомился с Лифшицем (будущим Лосевым) и услышал Сергея Кулле.

8

Студенческое поэтическое движение, естественно, соприкасалось и переплеталось с первыми ростками "самиздата" рукописными и ротаторными журналами, альманахами, сборниками и с оживлением студенческой стенной печати, существовавшей легально, но вышедшей за рамки и подвергшейся разгрому.

Связь того и другого и третьего довольно четко прослеживает первый секретарь Ленинградского горкома КПСС И. В. Спиридонов в докладе на пленуме горкома КПСС. Текст доклада печатался в ленинградской газете "Смена" от 14 декабря 1956 года. За молодежь взялись и сразу очень крепко взялись после Будапешта, но все, о чем говорится в докладе, все, на что власти вдруг обратили внимание, появилось раньше, это итог развития двух с половиной лет, 54 - 56-го, развития "по восходящей". Но обратимся к тексту доклада.

"...Среди некоторой части вузовской молодежи стали проявляться нездоровые настроения. Эти настроения особенно заметны у некоторых студентов, участвующих в работе различного рода литературных объединений, кружков художественной самодеятельности, в выпуске газет, альманахов. Например, группа студентов II курса Института инженеров железнодорожного транспорта им. академика В. Н. Образцова выпустила рукописный журнал "Свежие голоса". Журнал выступил против социалистического реализма, за так называемую "свободу творчества". Аполитичные, идейно чуждые статьи, пытавшиеся противопоставить комсомольскую организацию партийной, были помещены также в органе фестивального комитета и комитета ВЛКСМ Технологического института им. Ленсовета газете "Культура"..."

Рейна и Бобышева и их газету "Культура" вскоре прославили на всю Россию, думая ославить, в центральной прессе. "Чего хотят редактора газеты "Культура"?" так называлась статья о них. А хотели они всего-навсего просветить своих однокашников по части нового искусства, от импрессионистов и постимпрессионистов начиная.

Но продолжу цитирование доклада секретаря горкома очень уж богатый источник: "...на открытом партийном собрании дефектологического факультета Педагогического института им. А. И. Герцена студент Элинсон потребовал принять решение о выпуске особой студенческой газеты, у которой было бы другое, отличное от остальных газет и журналов, "свое студенческое" направление..."

Еще до этого декабрьского пленума горкома КПСС упомянутый в докладе рукописный журнал поэтов ЛИИЖТа подвергся разгрому в статье "Литературные сорняки" (газета "Смена", 30 ноября 1956г.), тамже можно узнать о стенной газете "Литфронт литфака" студентов Герценовского.

А редактор стенной газеты из Электротехнического (он подошел ко мне познакомиться в январе 1958-го в фойе Ленинградской филармонии, и мы разговорились) рассказывал, как весной 1954-го он начал публиковать в стенной газете, с продолжением, большие куски книги Джона Рида "10 дней". Около каждого номера стояла толпа не протолкнуться. Неудивительно: для людей, обреченных до этого на скудную диету официальных сведений о 17-м годе, многие фразы и фрагменты книги Рида звучали просто сенсационно. Скажем: "В России два большевика: Ленин и Коллонтай". Или диалог Рида с Володарским: "А что бы вы сделали, если бы съезд проголосовал против вас? Неужели вы считаете нас такими наивными!" (Оба эти примера привел мой собеседник.)

Литобъединение в Горном стенной газеты выпускать не имело нужды, широко пользуясь нашей институтской многотиражкой, о которой я еще скажу.

А сейчас несколько слов о тогдашней студенческой самодеятельности.

9

Самодеятельность может быть беззубой, рептильной, официальной, но в какие-то времена может быть и иной. В Польше, например, варшавский Студенческий сатирический театр, знаменитый СТС, стал вскоре после 1956 года заметным явлением общественно-политической жизни. У нас ничему подобному вырасти не позволили, но жизнью и свежестью повеяло в этой области еще в 54-м.

1954 год год буквально взрыва студенческой самодеятельности в Ленинграде. Особенно, однако, был знаменит спектакль Ленинградского электротехнического института "Весна в ЛЭТИ", который с триумфом шел по Домам культуры и клубам всего города. (Надо ли говорить, что нам, молодым, те годы после смерти Сталина казались не оттепелью, как скептичному старику Эренбургу, а подлинной весной, отсюда, между прочим, бесчисленное количество стихотворений о весне у молодых ленинградских стихотворцев в 1954-56-м, у любых, от Владимира Британишского на букву "Б" до Ильи Фонякова на букву "Ф".)

Все вузы города захотели не отстать от ЛЭТИ. Весной 1955-го у нас в Горном профком объявил конкурс на лучший спектакль между всеми семью факультетами.

Одно из двух первых мест занял спектакль нашего факультета, геофизического. Сочиняли мы его втроем: Александр Городницкий, Лидия Гладкая и я (точности ради добавлю, что кое-какие реплики или идеи для них подбрасывала и Наташа Лисовская, однокурсница Гладкой, заходившая к нам в лито; у Наташи Лисовской, неподалеку от института, мы и работали). Гладкая была одновременно и постановщиком и исполнительницей роли Студентки, она занималась в актерском кружке во Дворце культуры у нас на Васильевском.

Городницкий написал для спектакля несколько песен, одну песню написал я (и лет восемь спуст слышал ее из уст геодезистки, вернувшейся с Дальнего Востока). Но я больше песен никогда не писал, а Городницкий осенью того же 1955 года вернулся со среднеазиатской практики в горах с первой своей настоящей песней ("...Наш товарищ разбился вчера, оступившись у края скалы..."), не уступающей тем, которые он писал позже и которые принесли ему огромную популярность. Городницкий основоположник, а теперь уже и патрон всей "поющейся поэзии" в России. Это я подчеркиваю не из ленинградского патриотизма, а точности ради. Не случайно это родилось в Горном институте, за "поющейся поэзией" десятилетия геологического песенного фольклора.

Но доскажу о конкурсе спектаклей у нас в Горном в 1955-м. Первое место со спектаклем нашим, спектаклем геофизиков, поделил спектакль ГЭМФа, то есть горно-электромеханического факультета, его автором и постановщиком тоже был студент из нашего лито (но прозаик) Всеволод Белоцерковский. А спектакль геологоразведочного факультета сочиняли Леонид Агеев и Олег Тарутин.

10

В начале оттепели самодеятельностью, причем не менее увлеченно, чем студенты, занялись и взрослые, в том числе и ленинградские писатели в своем Союзе. Осенью то ли 54-го, то ли 55-го, скорее все же 55-го, я был на "капустнике" в Доме писателей. Не помню, как я достал билет, вероятно, подарил мне его Глеб Семенов, билеты были нарасхват (в дневнике Шварца я прочел позже, что кто-то из писателей "с положением" был обижен, ему не досталось билета). Играли известные актеры. Если не ошибаюсь, был среди них очень популярный и талантливый Беньяминов из Комедии. Помню надпись на школьной доске "Вера + Сева = любовь", это был намек на вражду и войну Пановой с Кочетовым. Помню пародийный романс о Фадееве: "Он написал нам статью большую на шесть подвалов "Литературки"...". Рифма была "драматургия", а рефрен: "Но не любил он, нет, не любил он, ах, не любил он нас".

Вероятно, там, на "капустнике", я и видел, единственный раз в жизни, Зощенко. Он был очень грустный и потерянный. Умер он несколько лет спустя. В последние годы (или месяцы?) его консультировал мой дядя, известный в городе врач. Дядя рассказывал мне, что последние слова Зощенко были: "Оставьте меня в покое".

11

Зощенко мне запомнился. Но остальные проблемы писателей из Союза, а уж тем более любовь или нелюбовь Фадеева к ним в 55-м году, меня и всех нас, молодых, мало волновали. Мы жили заботами, проблемами и радостями своей, молодежной, студенческой субкультуры.

Студенческая субкультура была тогда отдельной культурой, альтернативной культурой и, конечно же, контркультурой. Но это ее "контр" поначалу не осознавалось верхами, начальством. Наше поколение еще не успело "засветиться", как теперь говорят. Шишки сыпались на тех, кто постарше, особенно на Володина, мы же развивались вплоть до осени 56-го в благоприятных условиях (а либералы из числа "взрослых", сколь мало их ни было в Ленинграде, радовались нашему появлению). Даже скандал, каким стал наш выход на поверхность в апреле 1956-го на областной конференции молодых писателей, не был (в ситуации именно апреля 56-го, сразу же после ХХ съезда, когда на некоторое врем неясно стало, что теперь позволено и до каких пределов) роковым для нас. Еще даже 8 сентября 1956-го заметка Чепурова в "Смене" о выпущенном лесотехниками сборнике "Стихи студентов" называлась "Ценный почин": "...Ценный почин "Лесной правды", очевидно, будет подхвачен другими многотиражными газетами, при которых есть кружки такого типа..." (Уже в декабре секретарь горкома о "кружках такого типа" выскажется иначе.)

Чепуров представлял себе нашу отдельную и особую литературную жизнь студенчества довольно смутно. Ни лито лесотехников не было кружком при многотиражке "Лесная правда", ни наше лито горняков не было кружком при многотиражке "Горняцкая правда". Но многотиражка для студентов, при возможности ее использовать, это великое дело.

В нашей институтской многотиражке стихи кружковцев и заметки о занятиях кружка, а затем и целые литстраницы стали постоянными и частыми. Секретарь газеты Ян Петрович (чех? латыш?) заходил иногда на занятия кружка. Не было конфликтов ни с главным редактором газеты (им значился кто-либо из преподавателей института), ни до поры до времени вообще с институтским начальством. В редакции раз в неделю дежурил кто-нибудь из членов лито, и все пишущие студенты могли приносить в эти дни в редакцию свои стихи и рассказы. Наше лито выступало в других вузах, в тамошних лито, но раз в год обязательно бывал и наш вечер в своем институте, или "конференция", с выступлениями всех желающих, каждый пришедший студент или преподаватель мог высказаться по поводу прочитанного нами и вообще о текущей литературе; помню, как один осторожный оратор, хвал горняцких поэтов за искренность, оговаривался, что он не имеет в виду "померанцевскую искренность".

Стихи, напечатанные в литстраничках "Горняцкой правды", были, в сущности, дебютом в печати для Городницкого, Агеева, Тарутина, для прижившегося у нас Горбовского, для Лены Кумпан и Лиды Гладкой. Книжка стихов Лидии Гладкой "Ветровой листок" вышла в 1973 году, в ней много стихов 50-х годов, к 1973 году они не стали казаться хуже, но некоторые из них в книжке отредактированы, то есть исковерканы. В ее стихотворении студенческих лет "Говорят, что я бродяга..." помню наизусть строфу:

...Даже мой рисунок первый
не цветочек и не дом:
страны скрюченные черви
мокнут в море голубом...

Так и было напечатано весной 56-го в нашей "Горняцкой правде". В книге же сделали: "И впервые на бумаге рисовала не дом: страны, красные, как флаги, островами в голубом". "Скрюченных червей" не выдержал совписовский редактор.

12

Литстраницами в институтской многотиражке мы не ограничились. К нашему лито очень хорошо относился институтский профком, особенно после самодеятельных спектаклей весны 55-го и общегородского успеха нашего лито на вечерах поэзии начина с осени 54-го. Профком позволил нам "издать", то есть напечатать на ротаторе и переплести, два сборника стихов нашего лито. Первый в конце 55-го тиражом 300 экз., второй в конце 56-гоначале 57-го тиражом 500 экз. Первый сборник мы разослали по вузам страны (и не только геологическим), и он дошел до адресатов, я встречал много позже людей, узнавших наши имена именно по этому сборнику. Второй сборник был сожжен в 1957-м во дворе института, так что сохранились считанные экземпляры. Евгений Винокуров, как библиофил, гордился, что у него есть оба сборника. Винокуров заслужил: он организовал огромную публикацию стихов ленинградских горняков и открыл ею №3 журнала "Молодая гвардия" в конце 56-го, это была другая "Молодая гвардия", просуществовавшая года полтора; эта московская публикация, "признание в Москве", помогли нашему лито продержаться в трудные послебудапештские месяцы, когда власти взялись за молодежь; но в итоге взялись и за наше лито.

Сожжение второго сборника было как бы кульминацией короткой истории горняцкого лито (с осени 53-го до января 58-го, но последние несколько месяцев уже без Глеба Семенова, который был изгнан из Горного). Кульминация впечатляющая и символичная. Поэтому сборники, особенно второй, "сожженный сборник", стали центром воспоминаний о нашем лито. С этого начинает Александр Городницкий свое недавнее стихотворение "Горный институт" (Нева. 1993. No 7): "Наш студенческий сборник сожгли в институтском дворе...". Этому "сожженному сборнику" он посвящает две или три страницы и в своей книге воспоминаний (И вблизи, и вдали. М., 1991). Но вот Андрей Битов в интервью о тех годах (Искусство Ленинграда. 1990. No 2), выделяет не второй сборник, а первый, появление которого, как он говорит, было событием в его биографии. Это притом, что стихи самого Битова появились впервые не в первом, а во втором, сожженном сборнике.

Историю сожжения лучше всех знает Елена Кумпан. Именно ей, как одной из младших, уезжавшей на летнюю практику в 57-м позже, чем старшие, поручили собрать экземпляры для переплетения из непереплетенных страничек, лежавших большими стопами в редакции "Горняцкой правды". Любители стихов, а их в институте было много, заходили в редакцию и помогали ей собирать экземпляры: за 15 собранных экземпляров один она дарила такому добровольному помощнику. Вот почему часть тиража уцелела. И мне тоже кто-то подарил потом странички оглавления и кусок самой книги концовку. Что же касается Лены, то институтское партийное и административное начальство отозвало Лену с летней практики и поначалу угрожало ей исключением из института. Но Лена - потомственный геолог, из семьи геологов, что исключительно высоко в геологии всегда и в те годы тоже ценилось. Среда профессоров Горного института к гонениям на молодежь относилась неодобрительно. К тому же и "наверху", не в горкоме комсомола, а выше, в Москве, гонения на молодежь во второй половине лета 1957-го вдруг ослабли, почти приостановились. Не только потому, что проходил в Москве Всемирный фестиваль молодежи, но и потому, что Хрущев отодвигал в этот момент от власти сталинистов Молотова, Кагановича и вынужден был вести себя соответственно как либерал. Словом, жребий наш зависел от того, что происходило очень высоко. В итоге местное начальство ограничилось сожжением сборника, изгнанием Семенова и чуть погодя ликвидацией лито (несколько месяцев осенью 57-го оно еще просуществовало, но руководителем поставили одного из самых "идейно выдержанных" литераторов в ленинградском Союзе, под его надзором ребята и собирались на занятия). Никого из наших не тронули. Даже Лиду Гладкую. Об ее "венгерском" стихотворении (не вошедшем, разумеется, в сборник, но известном в институте) как бы "забыли".

Но Глеб Семенов, горняцкое лито и горняцкие сборники удостоились быть помянуты в передовой (!) "Ленинградской правды" от 12 сентября 1957-го: "Литературным объединением студентов Горного института в течение пяти лет руководил поэт Глеб Семенов. Он пренебрегал необходимостью воспитывать членов литературного объединени в духе глубокой идейности, правильного партийного отношения к литературному творчеству. В результате такого "руководства" в сборниках студенческой поэзии Горного института напечатано немало стихов, проникнутых настроения ми уныния, апатии, безразличия к окружающему..."

13

Чего не было у нас, так это апатии и безразличия к окружающему. Тревогу и страх верхов стали вызывать в конце 56-го как раз активность молодежи и ее небезразличие к окружающему.

В 1957-м Вера Федоровна Панова писала во внутренней рецензии на рукопись моей первой книги (издательство выслало мне рецензию в Сибирь 7 октябр 1957-го): "...весьма существенная особенность рецензируемой рукописи: она отражает новое поколение советских людей, для которых общественные интересы и вопросы совершенно неотделимы от чисто личных интересов и вопросов, и о чем бы ни писал поэт, все его ассоциации связаны с жизнью нашего общества. В этом отношении характерны стихи о природе: "Весна", "Ива" и др. Произведения Британишского выражают те настроения и мысли, которые характерны для молодежи, вступившей в жизнь после ХХ съезда партии. Они несут на себе печать глубоких общественных интересов, неудержимого стремления к совершенствованию своего труда и мастерства, глубокого интереса и уважения к жизни народа..."

Панова хотя бы через Давида Яковлевича Дара была ближе к молодым, лучше их представляла, чем ленправдисты. Но допускаю, что автор (авторы?) передовой в "Ленправде" придумали "уныние" и "апатию" для того, чтобы заменить такими обвинениями иные, более грозные и чреватые для Семенова и для молодых бог знает какими "выводами". Многие ленинградские студенты и аспиранты в этот момент уже сидели. Литературную же молодежь не тронули. То есть "выводы" последовали, но не самые крайние. Сожжение сборника эпизод эффектный, но в тюрьмах и лагерях сидели не мы, а другие. "От звонка до звонка" так назвала свои воспоминани Ирина Вербловская, действительно отсидевшая от звонка до звонка свой срок по знаменитому теперь в истории ленинградского диссидентства делу Пименова. С Ириной я был знаком с 52-го, но в 56-м ее и Револьта Пименова видел лишь однажды: около киоска "Союзпечати" на углу Невского и улицы Бродского, где продавалась (ради иностранцев, живущих в гостинице "Европейская") югославская "Борба". Дело Пименова далеко не единственное, кое-какие материалы о тех годах были представлены недавно на выставке, посвященной ленинградскому диссидентству, в ленинградском Музее Революции.

Я пишу о студенческом поэтическом движении. Но поэзия в России привыкла быть заодно и политикой, привыкли так думать о ней и верхи и бдительно рассматривать ее через увеличительное стекло.

Не только начальству, но и доброжелательной Пановой виделась тогда "политика" даже и в моих стихах о природе. Я был самым идеологичным среди молодых ленинградских поэтов тогда, но идеологичны были и мои товарищи-"горняки". Название нашей многотиражки "Горняцкая правда" имело для нас символический смысл, стало программой нашего лито, программой "правды", "реализма". И в городе стали говорить о "горняцком реализме", или о "горняцкой манере", име в виду тот же реализм, ту же "правду".

Русское слово "правда" не тождественно международному понятию "истина"; оно содержит еще и требование справедливости и антитезу кривде. Положительное содержание этой "правды" может быть туманным, борцы за "правду" могут разойтись потом во враждующие между собой лагеря, но вот отсутствие правды бывает объективно и очевидно.

Летом 1952-го я услышал один из тех анекдотов, которые несмотря на слежку и страх ходили по стране. Старушка стоит на железнодорожном полотне и спрашивает: "Почему рельсы здесь широкие, а там, вдали, узкие?" "А это, бабушка, оптический обман". "Обман? И здесь обман? Везде обман!"

Ощущение того, что обман именно везде, ощущение лжи и фальши, оболганности всего было нестерпимо. Жажда правды, желание разоблачить обман, обнажить подлинную действительность, реальность объединяли нас, "горняков", поэтов-студентов Ленинградского горного института.

Наш кружок поэтов-горняков, как всякий кружок, мог бы выродиться в более молодое и менее многочисленное, подобие писательского клуба, с той же клубностью оценок ("Ты, старик, гений! Я, старик, гений!"), если бы не то время, время обновления. И если бы не особая ситуация студентов Горного института, проводивших месяца три, а то и четыре на практиках, приобщаясь к жизни народа, жизни страны. Это было колоссальным нашим преимуществом.

14

Раз уж сохранились у меня странички оглавления сожженного нашего сборника, перечислю имена участников сборника в порядке оглавления: Британишский, Городницкий, Гладкая, Агеев, Тарутин, Лободюк, Глебова, Карачев, Глозман, Кутырев, Кумпан, Битов. Замыкают список трое негорняков, но членов нашего лито: Кушнер, Королева, Горбовский.

Порядок имен наших студентов на первый взгляд странный, но студенты представлены в порядке годов поступления в институт: 1951-й, 1952-й, 1